Скрипка Паганини, пистолет Дзержинского и этюдник Левитана
Всему дана двойная честь
Быть тем и тем: предмет бывает
Тем, что он в самом деле есть,
И тем, что он напоминает.
Карло Каладзе (перевод Б. Ахмадулиной)
Среди творческой интеллигенции в 70-х годах прошлого века ходил анекдот про двух советских скрипачей, участвовавших в международном конкурсе. Победителю предоставлялось право сыграть на скрипке Паганини. Один из скрипачей занял последнее место, другой — второе. Занявший последнее место был в отличном настроении, А занявший второе место страшно расстроился из-за того, что не будет играть на заветной скрипке. Первый его успокаивал, говорил, что второе место — отличный результат и все такое. А тот объяснил причину своих переживаний: - Понимаешь, это же скрипка Паганини! Это как для тебя — пистолет Дзержинского!
Так уж видно устроено наше сознание, что ценность некоторых вещей определяется им (сознанием) в зависимости от того, кем они сделаны, кто ими обладал, много ли их на свете. На этих особенностях психологии цивилизованного человека крепко стоят коллекционирование и торговля антиквариатом, а также индустрия копий и подделок.
На моих глазах несколько раз рождались легенды, при помощи которых вещи (иногда неплохие сами по себе), превращались в дорогостоящий товар. Это происходило в галерее моего брата. Он уже двадцать лет торгует картинами и другими произведениями искусства. Помню, как в галерее появился небольшой ломберный столик на гнутых ножках. Его отреставрировали, но на поверхности остались два небольших темных пятна.
— Это кровь! — сказал мой брат. — Вероятно, кого-то убили во время карточной игры.
— Возможно, это был уличенный в передергивании шулер, — продолжил его напарник. Он в карты, в отличие от моего брата, не играл, а все картежники прошлого и настоящего были для него в той или иной степени шулерами.
— Ложно обвиненный! — уточнил брат.
— А убийца? Что стало с ним? — спросил я.
— Осужден. Все имущество распродано, в том числе и столик, — уверенно сказал брат.
— Так это же композитор Алябьев! — вспомнил я из учебника по музлитературе. — Он убил карточного партнера, был осужден, лишен дворянства и сослан на каторгу.
— Отлично! — сказал брат. — Надо уточнить, когда он написал «Соловья», до этого события или после. Но можно сказать, что столик сильно поднялся в цене. Теперь это — столик Алябьева. Попробуем впихнуть его Нижегородскому отделению союза композиторов или, на крайняк, министерству культуры для подарка Ростроповичу.
Таких легенд масса. Видел я письменный стол, за которым Александр II подписал Указ об отмене крепостного права. Видел, как никому не известный мужик на портрете никому не известного художника превращался в одного из братьев Баташовых (с тем, чтобы отправиться в Выксу, в музей металлургического завода).
Бывает, что и придумывать ничего не надо. Сама собой складывается красивая и правдоподобная легенда. Так вышло с этюдником Исаака Левитана.
В начале 80-х я несколько раз отдыхал на турбазе в Степанькове, что на левом берегу Оки выше Павлова. Напротив, на высоком берегу расположено село Чулково. Там в то время останавливалась «Ракета», которая ходила из Нижнего Новгорода в Муром. Была пристань и очень крутая гора, на которую вела узкая дорожка. Несколько раз переплывал я на лодке Оку, чтобы купить необыкновенно вкусных Чулковских яблок. Поднимался на гору к селу. Красиво. Познакомился за случайной бутылкой портвейна с местным учителем. Тот рассказал мне, что хочет открыть в школе музей Левитана. «Почему Левитана?» — спрашиваю, — «Он же в Плесе жил, там, вроде, и музей есть». «Он у нас тоже жил, только пару дней всего». И рассказал мне такую историю. В 1888 году Левитан, его любовница Кувшинникова и друг — художник Степанов сошли с парохода в Чулково, сняли пару комнат, переоделись и пошли на берег с мольбертами, кистями и прочим хозяйством. Местным мужикам они не понравились. Во-первых, из-за треноги этюдника: решили, что это инструмент землеустроителя. Во-вторых, из-за бабы: она была в мужских штанах и с непокрытой головой. По одной версии было решено собрать «сход» и выдворить землемеров. По другой, кто-то крикнул: «Бей землемеров!», и действительно начали бить. Художники все побросали и спешно покинули Чулково. Я выразил свое восхищение идеей создать музей Левитана именно в Чулковской школе и на несколько лет забыл про эту историю.
Как-то перечитывая Чехова, а заодно и о нем самом, вспомнил историю с Кувшинниковой (скандал, когда Левитан обиделся, считая, что Чехов задел его, изобразив в Рябовском) и подумал, что зря Антон Павлович не описал в «Попрыгунье» события в Чулкове. Вполне в его духе. Кстати, тогда же я узнал, что в 1907 году именно Попрыгунья, Софья Петровна Кувшинникова, пережившая Левитана и Чехова, заразилась, ухаживая за одинокой больной тифом художницей, и умерла.
А через пару лет прочитал я у Паустовского еще одну, явно смягченную версию Чулковского визита.
Левитан уехал с Кувшинниковой в Рязань, а оттуда спустился на пароходе вниз по Оке до слободы Чулково. В слободе он решил остановиться.
Солнце садилось в полях за глинистым косогором. Мальчишки гоняли красных от заката голубей. На луговом берегу горели костры, в болотах угрюмо гудели выпи.
В Чулкове было соединено все, чем славилась Ока, — вся прелесть этой реки, “поемистой, дубравной, в раздолье муромских песков текущей царственно, блистательно и плавно, в виду почтенных берегов”.
Ничто лучше этих стихов Языкова не передает очарования ленивой Оки.
На пристани в Чулкове к Левитану подошел низкий старик с вытекшим глазом. Он нетерпеливо потянул Левитана за рукав чесучового пиджака и долго мял шершавыми пальцами материю.
— Тебе чего, дед? — спросил Левитан.
— Суконце, — сказал дед и икнул. — Суконцем охота полюбоваться. Ишь скрипит, как бабий волос. А это кто, прости господи, жена, что ли? — Дед показал на Кувшинникову. Глаза его стали злыми.
— Жена, — ответил Левитан.
— Та-ак, — зловеще сказал дед и отошел. — Леший вас разберет, что к чему, зачем по свету шляетесь.
Встреча не предвещала ничего хорошего. Когда на следующее утро Левитан с Кувшинниковой сели на косогоре и раскрыли ящики с красками, в деревне началось смятение. Бабы зашмыгали из избы в избу. Мужики, хмурые, с соломой в волосах, распояской, медленно собирались на косогор, садились поодаль, молча смотрели на художников. Мальчишки сопели за спиной, толкали друг друга и переругивались.
Беззубая баба подошла сбоку, долго смотрела на Левитана и вдруг ахнула:
— Господи Сусе Христе, что ж эго ты делаешь, охальник?
Мужики зашумели, Левитан сидел бледный, но сдержался и решил отшутиться.
— Не гляди, старая, — сказал он бабе, — глаза лопнут.
— У-У У бесстыжий, — крикнула баба, высморкалась в подол и пошла к мужикам. Там уже трясся, опираясь на посох, слезливый монашек, неведомо откуда забредший в Чулково и прижившийся при тамошней церкви.
— Лихие люди! — выкрикивал он вполголоса. — Чего делают — непонятно. Планы с божьих лугов снимают. Не миновать пожару, мужички, не миновать бяды.
— Сход! — крикнул старик с вытекшим глазом. — Нету у нас заведения картинки с бабами рисовать! Сход!
Пришлось собрать краски и уйти.
В тот же день Левитан с Кувшинннковой уехали из слободы. Когда они шли к пристани, около церкви гудел бестолковый сход и были слышны визгливые выкрики монашка:
— Лихие люди. Некрещеные. Баба с открытой головой ходит.
Кувшинникова не носила ни шляпы, ни платка.
Несмотря на различия в деталях, все версии указывали на то, что художники тогда, в 1888 году, покидали Чулково стремительно. Я предположил, что Левитан и его спутники могли побросать все свое имущество: краски, кисти, этюдники, переносной мольберт и т.п. И тогда эти вещи могли до сих пор оставаться в Чулково.
Когда я в очередной раз попал в Чулково (снимал два фильма в Вачском районе — о селе Давыдове и о председателе ОЗС НО Викторе Лунине, и специально заехал), стал расспрашивать людей, что постарше. Оказалось, что дедушка одного из них рассказывал эту историю и даже долгие годы хранил ящичек на ножках с красками. А его отец продал этот ящик кому-то в Павлове во время войны. Я попробовал выяснить, есть ли старый этюдник у кого-то из Павловских художников.
Оказалось, что есть. У одного из самых известных Павловских художников Бориса Хрусталева[i] оказался тот самый этюдник, который в войну купили на Павловском рынке его родные дядьки из Тумботино (поселок на левом берегу Оки, как раз напротив Павлова). Эти дядьки были художниками-самоучками. Они копировали Шишкина, чаще всего «Утро в сосновом бору», и продавали. Именно они приобщили Бориса к рисованию. Самого мастера уже нет в живых. Но мне удалось убедить вдову художника передать этот этюдник мне. Я пообещал ей, что этюдник попадет в руки хорошего и талантливого человека. За сто двадцать лет ящик с выдвижными ножками сильно поистрепался. Сейчас он на реставрации.
Я думаю, что у этого этюдника теперь есть будущее. Двойная честь. Пусть побудет тем, «что он напоминает».
[i] Для справки
Выставка памяти одного из самых известных и любимых народом павловских художников — Бориса Хрусталева открылась 13 февраля в городском выставочном зале.
Это уже четвертая выставка памяти художника, и необычна она тем, что на ней представлены только «цветочные» работы мастера. Борис Хрусталев очень любил писать цветы, и это у него получалось. Стоит только взглянуть на его букеты -словно весна сходит с его картин.
Жена художника, Наталья Анатольевна, долго сомневалась, прежде чем выбрала тему выставки. Боялась, что цветы могут показаться посетителям скучными. Однако опасения не подтвердились — выставка всем очень понравилась. «В прошлый раз, в 2009 году, мы проводили общую выставку, на которой были представлены разнообразные работы, — рассказывает Наталья Хрусталева, — все говорили тогда: как прекрасно написаны цветы!. А цветов у Бориса действительно очень много, и все они прекрасны, вот я и решила выставить только их».
На самом деле, выставить все «цветочные» работы художника не получилось, но те 45, которые оказались в выставочном зале, очень выразительны. Все они написаны маслом, даже 2 монотипии, представленные на выставке, изготовлены при помощи масляной краски. Много сирени — ее Борис Хрусталев любил больше всего. Именно сирень изображена и на любимой картине его жены. На фоне остальных работ этот натюрморт смотрится темноватым, но Наталья Анатольевна видит в нем особую глубину и пространство.
Бориса Хрусталева называют «художником цвета и света», и это вполне справедливо — с его полотен словно льется свет, они солнечные и свежие. Помимо сирени на картинах можно увидеть и георгины,и нарциссы, и полевые цветы. Работы очень натуралистичны — в вазах свежо поблескивает вода, а сами цветы, кажется, могут упасть прямо в руки. Посредине февраля эти букеты напоминают о скорой весне,тепле и солнце.
В книге отзывов выставочного зала много восторженных записей. Над всей цветочной красотой — портрет художника. Искусство Бориса Хрусталева живет и дарит радость, это ли не главная заслуга для любого художника?
Анна Дронова